Закрыть
Восстановите членство в Клубе!
Мы очень рады, что Вы решили вернуться в нашу клубную семью!
Чтобы восстановить свое членство в Клубе – воспользуйтесь формой авторизации: введите номер своей клубной карты и фамилию.
Важно! С восстановлением членства в Клубе Вы востанавливаете и все свои клубные привилегии.
Авторизация членов Клуба:
№ карты:
Фамилия:
Узнать номер своей клубной карты Вы
можете, позвонив в информационную службу
Клуба или получив помощь он-лайн..
Информационная служба :
(067) 332-93-93
(050) 113-93-93
(093) 170-03-93
(057) 783-88-88
Если Вы еще не были зарегистрированы в Книжном Клубе, но хотите присоединиться к клубной семье – перейдите по
этой ссылке!
УКР | РУС

Виктор Вальд - «Палач»

Глава 1

Приставная лестница была липкой от долголетней плесени. К тому же шаткой и угрожающе скрипучей. Но только по ней можно было добраться до смотровой площадки башни.
Голова в старинном шлеме еще раз качнулась, и вместо нее возникла протянутая рука. От руки тоже разило плесенью.
Не воспользовавшись помощью, мужчина боком вышел на каменную площадку.
— Я так и подумал. Кому же еще быть, как не бюргермейстеру. Мог бы послать и мальчишку…
— Ладно, не ворчи, Вольтер. Должен же я убедиться, что ты еще не у Господа во власти. А может, дьявола?
Старый стражник хихикнул, приняв слова за шутку, но все-таки тайком перекрестил пупок.
— Жив я еще. Жив.
— Жив, — как-то неуверенно произнес бюргермейстер и, увидев скривившееся лицо старика, пожал плечами. — А ты знаешь, что такое жизнь?
Стражник попытался что-то вспомнить, но только качнул алебардой вправо.
— Там горит…
Бюргермейстер подошел к зубчатому краю башни и печально вздохнул.
— Это у арендатора Хольца.
— Точно, у Хольца. Я так сразу и подумал. Жаль Хольца. У него хорошо вызревал сыр с мятой.
Бюргермейстер нахмурился, но срывать на старике нахлынувшую злость не стал. — Вольтер, сколько времени ты не спускался с башни?
— Месяц. Может быть, три, — неуверенно произнес стражник и попытался загнуть несколько пальцев.
— Как рассветет, отправимся к Хольцу. Собери всех башенных стражников. А то совсем мохом покроетесь.
— Соберу, — тоскливо откликнулся старик и принялся вычесывать всклокоченную бороду. Но укусившая его блоха уже успела прыгнуть в вырез кольчуги.

***

Бюргермейстера тоже куснула блоха. И она, и множество печальных мыслей стали причиной кратковременной злости. Именно кратковременной, ибо бюргермейстер Венцель Марцел с детства знал, что злость приоткрывает душу дьяволу. Так же, как и неудержимое веселье. И еще очень многое. Ведь дьявол силен и коварен. К тому же он многолик и находит пристанище в телах многих.

Ладно, если противник Божий вселяется в тела полоумных старух — сестер Базель. И те едва ли не через ночь карабкаются на смотровую башню к такому же полоумному старику Вольтеру и предаются плотским утехам, вспоминая растаявшую молодость под кислое вино и черствый ячменный хлеб. Это просто невинная шалость искусителя.
А что думать о его верных слугах — разбойниках? Их души — истинные вместилища сатаны и многих его проявлений. Сколько бед и горестей от них!
Каждый день в каждом доме города Витинбурга звучат молитвы, призывающие Всевышнего обрушить свой святой гнев на эти исчадия ада. Но всемогущий Бог пока не торопится покарать грешников молнией. Как не торопятся ни епископ, ни сам император Священной Римской империи 1. А сколько слезных, писанных кровью жалоб направлено к их высоким тронам! И никто не может дать ответ — когда закончится ужас Витин бурга. Разоряя и сжигая хозяйства арендаторов и селян, разбойники поставили город на грань вымирания от голода. Ведь мало того, что купцы и селяне обходят стороной неспокойные земли вокруг города. Множество пострадавших от тяжелой руки безбожников перебрались за стены Витинбурга. А множество других, еще не ставших жертвой разбойников, покинули землю и хозяйство и теперь находились на иждивении родственников, а то и просто жили под зубчатыми стенами города.
Скоро они начнут просить, потом воровать, а может, и убивать в поисках пропитания. Или еще хуже — в переполненном городе вспыхнет моровая болезнь. И тогда город вымрет. А вместе с ним и бюргермейстерство Венцеля Марцела.

***

Решетка поднималась медленно. По ту сторону от нее уже собрались все те, кто не имел родственников в городе и жил в повозках, еловых шалашах, а то и просто под натянутым на жерди куском холста.
Бюргермейстер тронул коня. За ним вяло потянулся десяток конных стражников и столько же пеших с арбалетами на плечах.
Покачивая головой, Венцель Марцел смотрел на несчастных беженцев и думал о том, что толкнуло его на эту вылазку. Ну уж никак не десяток сельских оборванцев и их костлявых жен. И не прижавшиеся к ногам родителей испуганные дети. И уж, конечно, не одиноко стоящие, скрюченные, будто столетние вязы, старики и старухи.
Возможно, он решился на это ради горожан, оставшихся по ту сторону городской решетки. Или трех десятков патрициатов, составляющих большинство городского совета, которые сейчас, криво улыбаясь, проводили отряд за черту города.
Они знают — бюргермейстер всегда был с причудами. Вот и теперь он выбрался из-за стен. Куда? И зачем?
В трех милях от города, среди сучковатых сосен, едва видимых за белесой стеной мелкого дождя, Венцель Марцел наконец-то согласился сам с собой — он отправился на вылазку только потому, что должен был хотя бы что-то сделать. И не важно, что именно. Важно, что в городе, садясь всей семьей за стол, горожане поговорят об этом. А значит, повторят сами себе, что их бюргермейстер занят делом. И это дело на благо города, в том числе каждого из них.
Весна была холодной. Зелень выглядывала робко, местами. Казалось, что из птиц после морозной зимы выжили одни вороны.
Вот и сейчас они затемняют и без того мрачное небо.

— От развилки налево…
Венцель Марцел склонил голову и с безразличием посмотрел на трясущегося рядом судью Перкеля. Тот уже давно не сидел в седле, предпочитая выезжать на редкие загородные судебные разбирательства в тесной кожаной повозке, которую обычно везла одна лошадь. Судья брал подношения и не всегда согласовывал свои решения с буквой закона или собственной совестью. Это и понятно. Чтобы стать судьей, Перкель пожертвовал отцовским наследством. Но очень скоро он должен был все вернуть и приумножить. Вот только город нищал и ограничивал себя во всем.

— Спасибо, судья, — после долгой паузы выдавил Венцель Марцел.
В конце концов, судья сам напросился на поездку. Ему тоже хотелось, чтобы о нем говорили. А еще ему хотелось схватить разбойников. Тогда о нем будут говорить еще больше: судья, пославший на смерть слуг дьявола!
«Мы желаем одного — смерти разбойников», — решил бюргермейстер и даже улыбнулся Перкелю.
Судья от неожиданной благосклонности вскинул брови и сбавил шаг коня.
Потянуло гарью. Несмотря на моросящий дождик, она была сильнее покрывающей все вокруг влаги: запах пожарища по-прежнему подпитывался белым дымом, который поднимался над обугленными бревнами.

Бюргермейстер Марцел медленно осмотрел место происшествия. Дом, хлев, сыроварня, кладовые, изгороди — все превратилось в тускло-серые угли, на которых крестами лежали пористые от тления бревна стен и опорные балки. На едва пострадавших от пожара воротах висело полтуши теленка. Рядом лежала корова с вырезанной правой задней ногой. На низких сучьях стоящего рядом дуба за хвосты были привязаны два пса. У одного не хватало головы, второй был утыкан дюжиной стрел.
К стволу того же дуба был привязан арендатор Хольц. Точнее, его изуродованный труп, голову которого короткая стрела арбалета пригвоздила к дереву. В плече тоже торчала стрела. Выше плеча находились еще три выпущенных посланника арбалета.

— Стреляли на меткость, — громко произнес судья.
— На трезвость, — поправил его бюргермейстер и указал на несколько пустых кувшинов в двадцати шагах.
Разбредшиеся по двору стражники сокрушенно качали головами. Поживиться было нечем. Разбойники унесли почти все. Оставшееся уничтожил огонь. Вот только мясо. Но вряд ли бюргермейстер велит его забрать. У него мясо в кладовой всегда есть. А тащить на глазах горожан остатки живности Хольца… Лишний повод для ненужных разговоров.
— Кто-нибудь видит живых или мертвых? — обращаясь ко всем, крикнул Венцель Марцел.
Ему никто не ответил.
— Тогда возвращаемся.
— А труп Хольца? — напомнил судья.
Бюргермейстер посмотрел на опирающегося на алебарду старика Вольтера, стоящего в пяти шагах от них, и велел ему:
— Останься. Сделай все по-божески. И ты останься…
Венцель Марцел ткнул пальцем в ближайшего стражника и повернул коня.

***

Епископ был высушен молитвами и строгими постами. К тому же в вере своей был строг к себе и тем немногим, кто еще оставался у его руки. Умники, книжники и жизнелюбы обходили двор епископа, как затхлый колодец. У такого если и утолишь жажду, то стараясь не вдыхать и моля Господа уберечь от гнилости влаги. Епископ, облаченный в ветхую мантию когда-то благородного пурпурного цвета, брезгливо, двумя пальцами взял свернутый пергамент и уставился водянистыми старческими глазами на Венцеля Марцела. Тот еще раз низко поклонился и отошел на два шага.
— О чем просишь? — полушепотом спросил епископ и разжал пальцы. Пергаментный свиток мягко скатился со ступеней, на которых возвышался высокий трон его святейшества.

«Вот и хорошо, — решил бюргермейстер Витинбурга. — Зачем эти буквы, если Господь дал человеку слово». К тому же Венцель Марцел догадывался, что городской писец не слишком силен в правописании. А самому убедиться не было возможности. Глаза бюргермейстера видели на пергаменте лишь чернильные ленты. Хотя в отличие от епископа Венцель Марцел был обучен грамоте и даже несколько лет назад читал те немногие книги, что остались после отца. Но, увы. Господь наказал бюргермейстера за чтение светских книг, и теперь он видел свои ладони только на расстоянии вытянутых рук.
— Ваше святейшество, мои горестные слова о кровавых разбойниках…
— Я слышал о них.
— С тех времен список их безбожных дел увеличился.
— Я стар и почти слеп. Но мои уши слышат, что творится не только в моем епископстве, но и в землях дальних. И слезы твоего города мне слышны. Будь я на десять лет моложе…

Но и сейчас я еще… Пойдем.
Епископ неуклюже сполз с трона. Держась обеими руками за посох и почти пополам согнувшись, он направился к выходу из приемного зала. От темных стен отделились несколько фигур в монашеских одеяниях и, зажегши свечи, стали освещать ему путь. Бюргермейстер покорно последовал за ними.
— Возьми свечу и иди впереди меня, — строго велел епископ.
Тут же в руке Венцеля Марцела оказалась сальная свеча.
— Вниз. А теперь направо. Открой эти двери. Вниз, — едва слышно повторил старик, спускаясь по туннелю в сырость подземелья. Вскоре его голос стал звучать все отчетливее и увереннее:
— Когда-то… Нет, кажется, совсем недавно, этот путь я преодолевал быстрым шагом и с улыбкой на устах. Я шел совершать праведное, угодное Господу. Каждая моя мышца звенела. Кровь кипела, как у жениха на первом брачном ложе. Я спешил навстречу чувствам, что острее толченого перца. Я спешил навстречу себе самому. Но не епископу, а его прямому отражению. Или продолжению, или началу… Даже сейчас я не до конца понимаю это. Сюда, направо…
Страх холодной змеей обвил тело Венцеля Марцела и при этом, лизнув в лицо, оставил на нем ледяные капельки. Теперь с каждым шагом его вера в свою самую жуткую догадку все более крепла. В ногах появилась дрожь. Пламя свечи из ярко-красного превратилось в желто-голубое.

— Да-а. Отражение и единение, — продолжил епископ и неожиданно ускорил шаг. — Утонченность, даже изысканность. Древние трагики до такого сюжета вряд ли додумались бы. Два персонажа: один — самый почетный, а другой — самый отталкивающий. Но тут-то и кроется секрет душевного состояния. Для первого более подходит признание святого Августина, когда тот говорил, что сгорает от жара, думая о своем сходстве с божественным, и содрогается от ужаса, представляя, насколько чуждым божественному он остается. Для второго все более обыденное — вера в Божье прощение, в мгновения совершения неугодного Господу. И тот, и другой одинаково отстоят и от Бога, и от народа. От Бога — из-за того, что совершили во имя власти, от народа — из-за того, что позволили совершить — будучи уверены, что поступают правильно! — для власть предержащих. И тот, и другой — символ власти. Один — яркий факел, ведущий куда ему угодно. Другой — огни жаровни, направляющие тех, кто сбился с пути, который определен властью как единственно правильный…
Уставший от быстрой ходьбы и многословия, епископ остановился. Впереди в тусклом отблеске двух свечей коваными полосами чернела небольшая дверь.
— В эту дверь вошло много больше тех, кто вышел. Пойдем…  Епископ взял вторую свечу и, на удивление легко открыв дверь, шагнул во мрак подземелья. Не решаясь отстать, Венцель Марцел последовал за ним.
Его догадки были верны. Он действительно оказался в подземелье Правды. Так его шепотом называли все жители епископства и многих земель, куда могла дотянуться рука вездесущего епископа. Именно здесь люди говорили правду и только правду. Правду, которую хотел услышать епископ.
— Лучшие дни моей жизни прошли в молитвах, — продолжил свой монолог старый епископ. — Такими же плодотворными были и те дни, что я провел среди этих неприветливых стен. Смотри и постарайся не просмотреть важного…

Бюргермейстер послушно поднял свечу над головой.
Страх, животный страх, охватил все его тело. Куда ни упирался взгляд Венцеля Марцела, всюду он видел орудия пыток. Десятки… Нет, сотни. Сотни острых шипов, зловещих крючков, разрывающих клещей, пронзающих игл. А еще множество хитроумных механизмов, придуманных для того, чтобы вызвать у человека адскую боль.
Казалось бы, разве можно наказать человека больше, чем дать ему родиться в часы невероятных трудностей, невзгод и лишений? Голод, болезни, тяжелый труд, войны, побои и унижения. Но нет. Есть еще одно, более ужасное — боль, ожидание боли и опять боль.
По сравнению с этим, смерть — освобождение и благо.

И никакой правды не утаить…
— Здесь я был подобием Бога. Ибо передо мной, как и перед Творцом, никто не смел скрывать тайное и злое. И против людей, и против Церкви, и против Бога. — Внезапно епископ рассмеялся, по-стариковски покашливая. — Ты спросишь причину смеха? Я отвечу. Мне сейчас подумалось о том, сколько человеческих душ, сколько жизней я сохранил, будучи долгие годы озабочен этим местом. Представь, сколько людей могли бы впасть в ересь, стали бы убийцами, насильниками, предателями и клятвопреступниками, если бы не знали, что вся их преступная правда откроется. Если бы они с младенчества не слышали о месте, где могут оказаться за грехи душевные и телесные.
Страх! Он, как голод и вера, — главное оружие власти. И только тот, кто схватил и удерживает это оружие, обладает реальной властью, правит сейчас и будет править в будущем. Ему кланяются люди, ему улыбается сам Господь. Но схватить и удержать власть дано единицам. Только тем, кто может пожертвовать многим и, прежде всего, самим собой. А чем ты готов пожертвовать, Венцель Марцел?
Вопрос застал бюргермейстера в мгновение наибольшей растерянности. Он не был готов отвечать не только на этот вопрос, но и на любой другой.
— Я не знаю, — после долгой паузы выдавил Венцель Марцел.
— Тогда я не буду спрашивать тебя, что ты увидел здесь важного. Тебе этого не дано. Бог создал всех равными, но каждому дал свое. Тебе никогда по-настоящему не понять и не править. А если что-то получится, то ненадолго. Впрочем, главное измерение — это жизнь человека. Мое измерение заканчивается. Скоро я умру. После меня на эти земли придет властвовать другой. Чем готов пожертвовать он, я не знаю. Но я знаю, чем и как пожертвовал я. Надеюсь, Господь готов принять меня таким, каким я стал. Но прежде чем предстать перед Создателем, я готов принести мои последние пожертвования. Во имя незнакомых мне людей. Ведь раньше я любил и таких. Эй, войди!
Справа скрипнула скрытая дверца. К свету дрогнувшей свечи приблизилось нечто, что трудно было представить как лицо человека. Венцель Марцел остался стоять на месте, но веки его были крепко сжаты.

Глава 2
На следующий день, с первыми лучами давно ожидаемого солнца, отряд, состоящий из городских стражников и полусотни горожан добровольцев, пересек витинбургский лес и поднялся на холмы правого берега Рейна. Предстояло пройти еще несколько миль, чтобы упереться в обвалившиеся рвы замка Этсби.
Издавна, с темных времен, это место считалось нечистым. И не только оттого, что здешние болота дышали гнилостью и болезнями, а почва более напоминала торф. Местные холмы притягивали всякую нечисть — как дьявольскую, так и человеческую, — и часто на их вершинах полыхали костры и раздавались жуткие крики.
Чаще это были крики тех несчастных, кого захватили разбойники для своих плотских утех и омерзительных развлечений. Но были и шумные пиршества, которые задавали для своих вояк главари шаек.

Первым из главарей обосновался на этих холмах Гельрих Рыжий. Когда это было, и было ли вообще, записей в церковных книгах не сохранилось. Но память людская из поколения в поколение передавала страшную правду о Гельрихе Рыжем — гнусном разбойнике, убийце и насильнике. Реже вспоминали о том, что, не сумев укротить разбойника и его шайку, император пожаловал ему баронство и право сбора подати с земли и проходящих по Эльбе купеческих кораблей. Это возвысило разбойника, и прежде всего, в его собственных глазах. Но он так и умер разбойником, опившись крови и вина. А вот его сыновья крепко ухватились за баронство и добыли себе силой и мечом замки и богатство. Вот только о разбойничьих делах отца они никогда не вспоминали. Не вспоминали о судьбе их отца и многие из друзей и недругов. А все потому, что большинство тех, кто носил высокие и почетные титулы барона, графа, маркиза и даже герцога, непременно имели в корнях своего родового древа предка-разбойника — жестокого убийцу и насильника.
Это уже потом Господь воздал им за служение и веру. Воздал почестями, землями и богатством. Но все же время от времени разбойничья кровь вскипала в жилах благородных и знатных господ. И тогда опять, но уже в военных масштабах и всенародного грабежа отводили они душу, поминая кровавых предков.
После себя Гельрих Рыжий оставил небольшой замок, некогда хорошо укрепленный, но сейчас осыпавшийся и разобранный на камни селянами и арендаторами для постройки жилищ в те короткие месяцы, когда его стены покидал очередной отряд разбойников, нанятый для очередной войны.

В руинах этого замка, в полуразрушенных и едва накрытых досками и соломой баронских покоях вот уже более полугода проживала одна из самых кровавых разбойничьих свор. Она состояла из полусотни воинов-наемников, которые решили не идти в родные южные земли Германии и Швейцарии, а переждать здесь недолгое затишье в великой войне между английским королем Эдуардом и королем Франции Филиппом. Благо холмы и болотистая местность вокруг замка Этсби все еще находились во владении наследников Гельриха Рыжего. Но их, кормящихся у престола императора, эта земля не прельщала и не тревожила памятью о предке. Так что наемники могли спокойно располагаться в покинутом замке.

Впереди отряда стражников и вооруженных горожан, отпустив лошадь, неторопливо ехал Венцель Марцел. Весь путь он угрюмо молчал, уперев подбородок в добротный миланский панцирь. Наброшенный на луку седла массивный шлем ритмично, в шаг лошади, бил по его защищенной броней верхней части бедра. Но этот едва ли не колокольный звон не мог отвлечь бюргермейстера от мысленного разговора с самим собой.
Не решался побеспокоить главу горожан и судья Перкель. Это он еще в утренней темноте по приказу бюргермейстера собирал отряд. Сам Венцель Марцел едва стоял на ногах от излишества вина и бессонной ночи, но только что прискакавший сержант, сообщивший о прибытии людей молодого рыцаря Гюстева фон Бирка, заставил его встряхнуться и придать своему голосу уверенности. Барон выглядел не лучше бюргермейстера и при этом старался не смотреть на Венцеля Марцела.
План по истреблению разбойников уже давно вызрел в голове бюргермейстера, был им изложен и тут же принят молодым рыцарем, который в знак согласия с готовностью откликнулся поддержать его.
И хотя дрожь в коленях судьи, появившаяся за городскими воротами, не унималась, Перкель даже не пытался в разговоре с бюргермейстером успокоить свое сердце и тело. Ведь ему не приказывали отправляться на расправу с разбойниками. Он сам себя назначил в эту смертельно опасную вылазку. Но что поделать, ведь он судья. А еще Перкель всей душой желал избавления города от кровавых разбойников. К тому же в случае успеха предстоят судебные решения. Его решения. И о них узнают и горожане, и вся округа, и, может быть, даже император.

***

Мартин тяжело вздохнул.
Нужно было открывать глаза, переваливаться через всхлипывающую даже во сне «его женщину» и выбираться из «его комнаты». Затем сразу же идти на башню, будить ударами ног дремавших, без всякого сомнения, смотровых и начинать еще один день.
«И хорошо, и плохо, — подумалось ему. — Хорошо, что сегодня есть своя комната и своя женщина. Плохо, что опять весь день нужно командовать скотами».
И то и другое было неправдой.
Это не «его женщина». Да и комната была в пользовании лишь на время. Короткое или нет, но на то время, пока не вернется капитан Иоганн Весбер.
И потом, он совсем не командовал наемниками, а извивался ужом, хитрил, как лиса, и угодливо всматривался в наглые рожи этих скотов. И все это вместо того, чтобы по приказу отбывшего капитана требовать от воинов упражняться с оружием и без него, чистить лошадей, чинить боевое снаряжение. Но это под силу лишь капитану и его жестокой руке. Вот вернется — пусть и управляется со своими наемниками.

А капитан вот-вот должен вернуться. И тогда он завалится в огромных сапожищах на свое подобие лежанки, подомнет под себя женщину и будет долго вдавливать ее в скрипучие доски, едва прикрытые старым матрацем с вонючей шерстью.
После этого, уставший и вспотевший, но по-прежнему недовольный всем и всеми, капитан схватит за волосы свою подстилку и станет бить ее по лицу, допытываясь, кто пользовал ее за время отсутствия доблестного Иоганна Весбера. И тогда уже женщина капитана будет рыдать и креститься, пытаясь убедить его в том, что никто ее даже пальцем не тронул, поскольку все уважают своего главаря. Она хорошо знала, что иначе побои и вырванные волосы будут всего лишь «нежностью» по сравнению с тем, что может сделать разгневанный донельзя Иоганн Весбер.
За два прошедших месяца, которые женщина была под капитаном, она насмотрелась такого, что и рассказывать страшно.
Это Бог наказал ее. Наказал за слабость, которую она допустила, позволив старшему брату мужа повалить себя в углу конюшни. Теперь ей не помогут ни муж, ни его старший брат, ни ее собственный отец. Никто из них не решится пробраться в эти развалины, чтобы вырвать несчастную из рук изверга. Да и как решиться, когда даже страшно смотреть в суровые лица разбойников и на их вечно жаждущее крови оружие.
Да, она будет молчать и о Мартине, и о тех многих из наемников, что пользуют ее, когда капитан в отъезде, а Мартин спит мертвецки пьяный.
Мартин и сам догадывался, что случается с «его женщиной», когда он отуманен вином. Но, в конце концов, она лишь на время «его женщина», так что все происходящее с ней — это уже проблема капитана.
«А хорошо бы самому…» — подумал Мартин и тут же остановил себя.