Мадарьяга Итсасо Лосано - «Одинокие сердца»
1
Виолетта Сеймур, как почти всегда по утрам, работала в своем саду.
…
Несмотря на уже преклонный возраст — как-никак шестьдесят четыре года, — возня в саду оставалась для Виолетты любимым ежедневным занятием, вопреки увещеваниям детей, которые считали ее уже немолодой для нелегкой физической
работы. Однако, если бы не работа в саду, Виолетте пришлось бы целыми днями, сидя в кресле, вязать свитера и носки для внуков. Но нет, пока ей позволяет здоровье, сад по-прежнему будет оставаться для нее благодатной отдушиной,
возможностью позабыть о проблемах, подарком, который она делает себе каждый день. Только в саду она может отогнать печальные мысли и неприятные воспоминания, целиком и полностью посвятить себя заботе о любимых растениях. Именно в саду она могла побыть наедине с собой и уже не думала ни о ком и ни о чем. Сад был для Виолетты тем, что заставляло ее подниматься с постели утром, и если ее дети этого не понимали, то тем хуже для них.
…
Дети Виолетты настояли на том, чтобы она продала этот дом, потому что он якобы был для нее слишком большим — а точнее, стал для нее слишком большим после смерти мужа Сэмюеля, скончавшегося два года тому назад. Виолетта знала, что, будь Сэмюель жив, он никогда бы не позволил этого сделать. Однако поскольку дети уже стали взрослыми и независимыми и жили отдельно, Сэмюеля не было в живых, а оплачивать счета за обслуживание дома становилось все труднее, Виолетта почувствовала, что ей будет тяжело справиться со всем этим: с тоской, вызванной смертью мужа, с чувством одиночества, с необходимостью поддерживать в хорошем состоянии такое громадное здание… Продажа дома была далеко не самым разумным ее поступком — женщина это осознавала, но все же решила послушаться сына — старшего из двух ее детей — и продать дом. Сделав это, она словно закрыла за
собой дверь и больше не собиралась — если удастся — когда-либо эту дверь открывать. Однако Виолетте было, конечно же, нелегко отделить себя от прежней жизни, от своих — и приятных, и не очень — воспоминаний, от прошлого. Теперь ей приходилось признать, что она, пожалуй, совершила ошибку. Наверное, именно поэтому она сейчас так упорно трудилась в саду. Виолетта послушалась совета
своих детей в момент слабости, когда она еще лишь пыталась привыкнуть к жизни без Сэмюеля… Продав дом, она тем самым предала то, что было для Сэмюеля, можно сказать, священным. И почему она тогда этого не понимала? Виолетта попыталась отогнать грустные мысли. Что сделано, то сделано. Лишь потом, позднее, привыкнув к появившейся в душе пустоте, женщина осознала, что дом продали слишком уж поспешно, как бы впопыхах.
…
Через шесть месяцев после смерти Сэмюеля, будучи уже не в силах выносить тишину, царившую среди все еще чужих для нее стен «Винди-Коттеджа», Виолетта надела курточку и туфли и вышла на улицу, чтобы найти себе какое-нибудь занятие. И она его нашла, и не одно: она вернулась домой с целой кучей всевозможных брошюр, содержащих информацию о курсах, кружках и клубах для людей ее возраста
и для тех, кто помоложе, — например, курсы садоводства и кулинарного искусства. Дальше пошла цепная реакция: вовлекаясь в какой-нибудь вид деятельности, Виолетта знакомилась с разными людьми, которые затем знакомили ее с другими людьми, а те приобщали ее к все новым и новым видам деятельности. Кроме того, уже сама мысль о том, что она будет выглядеть чудачкой в глазах собственных детей, Виолетте почему-то очень нравилась. Она была все еще жива — жива! — а потому твердо намеревалась наслаждаться своим телом и здоровьем настолько, насколько это еще возможно. Она никогда не чувствовала себя такой старой и никому не нужной, как в первые шесть месяцев после смерти Сэмюеля. Тогда ей казалось, что все уже закончилось, — казалось до тех пор, пока Виолетта не обнаружила, что у нее просто начался новый период и только от нее самой зависит, сможет ли она сделать свою дальнейшую жизнь счастливой и — по мере возможности — насыщенной. Только от нее — и ни от кого больше.
…
Виолетта очень хорошо помнила день, когда Одри в первый раз привела Джона в «Виллоу-Хаус». Сэмюель крайне неодобрительно относился к тому, что его дочь, оставаясь незамужней, сожительствовала с мужчиной (пусть даже они и стали близкими друзьями еще в студенческие годы), тем более что Одри была его младшим ребенком — доченькой, которую он обожал. Поэтому Одри пришлось прождать целых два года, прежде чем Виолетте удалось убедить Сэмюеля разрешить дочери привести к ним в дом своего возлюбленного. Виолетте казалось весьма трогательным то, что Сэм так долго упорствовал в данном вопросе, потому что она видела в этом не что иное, как проявление безграничной любви отца к своей дочери и его нежелание примириться с тем, что Одри уже перестала быть маленькой девочкой,
нуждающейся в его заботе. Если бы он только увидел ее сейчас! — увидел, как она старается не спасовать перед навалившимися на нее напастями и пытается вновь обрести себя и начать новую жизнь — жизнь без Джона. Одри необходимо было разобраться в себе и стать по-настоящему независимой. Она долгие годы жила, оглядываясь на Джона. Она, которая в юности отличалась сильным характером
и четкими представлениями о жизни, впоследствии привыкла к тому, что важные решения принимает за нее кто-то другой. Одри в свое время вцепилась в Джона зубами и ногтями, и тот с радостью воспринял ее как человека, который ценит его очень и очень высоко. Они дополняли друг друга: Одри был нужен идол, а Джону — кто-нибудь, кто восхищался бы им и считал его суперменом. Они оба — каждый
по-своему — находили в этом союзе поддержку: Одри тешила себя иллюзией о том, что важные жизненные решения за нее принимает кто-то другой, а Джон мог думать, что его считают незаурядным человеком. Виолетта знала, что он добился весьма значительных успехов в компании, в которую устроился всего несколько месяцев назад и в которой вкалывал как проклятый. Кто знает, может, ему больше не требовалось восхищение, которым тешила его самолюбие Одри?
Одри же теперь пыталась доказать самой себе, что ей уже не нужно, чтобы важные жизненные решения за нее принимал кто-то другой. Все, что она теперь делала, она делала с необычайно сосредоточенным выражением лица. Она словно на каждом шагу мысленно убеждала себя: я могу это сделать, я могу сама во всем разобраться. Виолетта, оказавшись в одиночестве, имела, по крайней мере, возможность от этого одиночества убежать. Ее одиночество было совсем другим: она была вдовой. А вот Одри считать себя вдовой, естественно, не могла. Ее просто отвергли. Для этого, видимо, имелись какие-то причины, но факт оставался фактом: она осталась одна.
…
Одри чувствовала себя свободной. Она не планировала с порога сообщать матери о своих несчастьях. По правде говоря, она вообще ничего не планировала — не считая
вступительных фраз, которые девушка, сидя в автомобиле и мысленно готовясь к разговору с матерью, бубнила себе под нос, словно пытаясь выучить их наизусть, и которые были совсем не похожи на то, что она в конце концов сказала. И зачем только она так старательно и долго репетировала? В жизни всегда все происходит совсем не так, как планируешь. Тем не менее, резко сбросив с себя этот тяжкий груз, Одри почувствовала огромное облегчение. С другой стороны, мать — уже в который раз! — очень ее удивила.
Одри, конечно же, почувствовала благодарность за то, что Виолетта не засыпала ее упреками («Ты уволилась с работы? В самом деле уволилась? Как ты могла так поступить?..»). Одри прекрасно знала, что мать не станет расспрашивать ее о Джоне до тех пор, пока она сама не захочет более подробно рассказать о разрыве с ним. А вот работа — совсем другое дело. Одри прыгнула в никуда и до сих пор была не уверена, что поступила правильно, и не разобралась в причинах своего поступка. Главное же — она не знала, чем собирается заниматься дальше. Ее жизнь казалась ей головоломкой, которую невозможно разгадать. С чего следует начать? Может, что-то из утерянного еще можно вернуть? А зачем? Что, черт возьми, ей от жизни нужно? Где она сейчас находится? В каком направлении двигаться? В какую дверь ломиться? Эти вопросы словно повисли в воздухе, и Одри не находила на них ответа. Ей не хотелось чрезмерно мучить себя самоанализом, который, скорее всего, ни к чему не приведет.
