Кітті Сьюэлл - След крови

Ураган нарекли Ангелиной. Зародившийся над Кубой, он был горячим и темпераментным, как и большинство жителей этого беспокойного острова, — ведь кубинок отличает походка. И молодые, и пожилые — все они двигаются уверенно, с той врожденной чувственностью, которая, вне всякого сомнения, досталась им в наследство от африканских предков. Ангелина не стала исключением. Ее грация потрясала — можно даже сказать, буквально. В то же время Ангелина была не рядовым ураганом. Она обладала врожденным буйством, что делало ее совершенно непредсказуемой. Украдкой она наращивала силу, и даже самым сложным приборам не удавалось оценить силу урагана — более того, хотя бы предсказать, куда он направится дальше. Ангелина яростно высматривала подходящую жертву и придирчиво изучала распластавшиеся внизу острова.

Первой познала ее неистовство, разумеется, Куба. Когда начался ураган, некоторые жители Гаваны подумали, что Ангелину вызвала старуха. Старуха была сантерой, жрицей древней афро-кубинской религии, и в Гаване, где буйно расцвело поклонение сантерии, она славилась силой насылать проклятия. Больше трех десятков лет назад ее бросила дочь: украла жертвенный нож и драгоценное распятие и как последовательница сантерии — религии, совмещающей католицизм с верованиями жителей Западной Африки; возникла на Кубе в начале ХХ века, затем распространилась в Вест-Индии и среди то ночью сбежала на пароме, идущем во Флориду. Сантера так и не смогла простить измену дочери, и с годами жажда мщения только окрепла. В гаванских трущобах, где жила старуха, соседи не раз слышали, что она готовит страшнейший из всех штормов, приносит жертвы оришам — богам африканского племени йоруба, просит их наслать на Флориду беды и разрушения, чтобы должным образом усмирить строптивую дочь. Сантера умерла от апоплексического удара в ночь, когда над океаном пронеслось первое легкое дуновение коварной Ангелины, поэтому так и не узнала, что вырвавшийся на волю ураган принесет горе не ее дочери, которая уже давно покинула Соединенные Штаты, а внучке.

Возможно, это всего лишь предрассудки, вызванные совпадением смерти старухи и рождением урагана, но в Гаване ее имя навсегда осталось связанным с ужасной Ангелиной. На другом острове, в самой южной точке США, в полутораста километрах от Гаваны, обитатели деловито готовились к приходу Ангелины. Большинство местных жителей — кончас, как они сами себя называли, — не слишком-то тревожились из-за урагана. Тропические циклоны были им привычны, да и сам остров находился несколько в стороне от траектории движения Ангелины. Прогнозировали, что ураган достигнет берега севернее, где-то между Майами и Форт-Лодердейлом. Тем не менее ветер мог натворить бед, и в пряничных домиках, старых строениях изготовителей кубинских сигар и лачугах, спрятавшихся в тупиках глухих переулочков, кончас закрывали ставни, наполняли фляги дождевой водой из бочек и убирали садовую мебель.

Жители плавучих рядов готовились к летним штормам. Владельцы плавучих домов были более уязвимыми, чем их «сухопутные» соседи, но, как ни странно, и более бесшабашными по своей натуре. Надо сказать, что все это происходило воскресным утром. С чашечкой кофе или бутылочкой пива они лениво закрепляли свой нехитрый скарб, веревками привязывали к перилам цветы в горшках, шезлонги и велосипеды. По прогнозу, шторм должен был краем задеть Ки-Уэст после обеда, поэтому торопиться было не к чему. Наиболее предусмотрительные жители плавучих рядов, как старики, так и родители с детишками, собирали корзинки на пикник, чтобы пересидеть ненастье в доме друзей на берегу. Мадлен с Форрестом валялись в постели — так они обычно проводили каждое воскресенье часов до двух-трех: занимались любовью, немного подкреплялись, слушали музыку, читали газеты, хотя иной раз все происходило в ином порядке. Воскресенье было любимым днем недели Мадлен. Форрест был заядлым трудоголиком, и порой было непросто удержать его на месте и заставить расслабиться. Несмотря на философский подход к жизни, он был неисправимым работягой — с этой чертой его характера она неустанно боролась и иногда одерживала победу. Как только удавалось отвлечь его от дум и заставить расслабиться телом, он становился самым беззабо-тносексуальным, смешным и разговорчивым малым на земле, и создавалось впечатление, что он вообще никогда не отрывал свой ленивый зад от постели. Мадлен, обложившись подушками, положив на колени блокнот для эскизов, рисовала Форреста, лежавшего на животе поперек кровати и пытавшегося отыскать в словаре слово, из-за которого они поспорили.

— Resipiscent, — торжествующе прочитал он.

— Прилагательное. «Вновь обретший способность здраво мыслить». От латинского «опомниться».

— Не дергайся, дружище. Кусочек угля в руках Мадлен быстро двигался по бумаге. На улице послышался какой-то шум. Джуди Монтоя, как обычно, кричала на своих детей, а сосед Фред кричал что-то Джуди. Простучали и быстро удалились по дощатому настилу чьи-то шаги.

— Давай закажем еще кофе, — лениво предложил Форрест. — Где, черт возьми, носит эту прислугу?

— Я дала ей выходной. Ржавая баржа досталась им по наследству от бабушки Форреста по материнской линии, и единственной прислугой, когда-либо ступавшей на палубу этого старья, была сама бабушка, которая в молодости подавала напитки в «Черепашьем краале».

— Вот черт! Я сам сделаю кофе, — заявил он, спрыгивая с кровати и оборачивая полотенце вокруг бедер.

— Что скажешь о бокале шампанского с капелькой апельсинового сока? И о клубнике? В холодильнике есть. Я видел.

— Я, пожалуй, соглашусь на твое предложение. Из принципа. Мадлен попыталась схватить Форреста за руку, опасаясь, что он переключится на что-то постороннее и станет драить палубу или снимать белье с веревки.

— Я скоро вернусь, милая. Честное слово! Она прислушалась, пытаясь понять, что он делает. Баржа покачивалась на волнах, и вода с шумом билась о ее нос. Порывом ветра мимо иллюминатора пронесло полиэтиленовый пакет. Часы показывали половину первого. Мадлен встала и прижалась лицом к вогнутому стеклу. По дощатому настилу с узлами наперевес бежали Марианна и Грег Поссл. Похоже, они очень спешили, хотя обычно ходили довольно размеренно; на ветру, набирающем силу, «конские хвосты» хлестали обоих по лицу и спине. Сквозь шум она слышала, как Форрест двигает что-то на палубе. «Возвращайся в кроватку, предатель, — подумала она и легла. — Я хочу тебя». Он вернулся спустя десять минут. Без кофе и шампанского. С решительным видом он направился к шортам и натянул их на себя. Мадлен привстала на локте. … Удержаться на ногах Мадлен не удалось, и она упала, продолжая звать Форреста. Она была в ловушке, а он где-то наверху, прямо на пути шедшего стеной урагана. Она попыталась представить, где Форрест может быть, и поняла, что на палубе его, по всей вероятности, нет. Не имеет значения, насколько сильным, крепким и ловким он был, — он не смог бы удержаться на палубе при этом внезапном неистовом натиске. Перед штормом ему не устоять. Стараясь отогнать внезапно родившуюся в душе уверенность, она попробовала рассуждать хладнокровно: если он упал в воду, возможно, ему удалось уплыть подальше от раскачивающихся, бьющихся друг о друга барж. Но, взглянув через нижнюю секцию двери, она увидела, как неистовствует море. С бульвара поднялась еще одна стена воды и понеслась прямо на нее. А чуть дальше безостановочно вздымались громадные волны, подобные пришедшей в движение горной гряде. Наконец она заметила Форреста. Он, изо всех сил взмахивая руками, взбирался на одну огромную волну и исчезал под следующей. Отличный пловец, он мог сопротивляться какое- то время, но это мало утешало Мадлен. Несмотря на то что баржа непрестанно раскачивалась, она старалась не упускать мужа из виду и видела, как он борется с морем, с которым был на «ты» и которое до этой минуты было его надежной опорой. Его уносило в открытое море, и вскоре вдалеке можно было разглядеть лишь точку, появляющуюся на поверхности и исчезающую под нахлынувшей волной. Появляющуюся и исчезающую до тех пор, пока она не потеряла ее из виду. Из ее горла вырвался животный вой. Одновременно раздался протяжный скрипучий звук, будто разрезали металл. Казалось, каюта разваливается на части. Мадлен приготовилась к тому, что стены сейчас рухнут, и с нетерпением ожидала мгновения, когда погибнет дом, который она так любила. Она быстро умрет. Вздрагивая от боли, она поднялась на колени и взглянула в разбитый иллюминатор. Она хотела встретить смерть лицом к лицу, но увидела лишь разрушенный причал и лодки. Три-четыре плавучих дома уже представляли собой груду досок и железа, а ужасный звук, который она услышала, издавала перевернутая вверх дном, словно картонный ящик, баржа Посслов. Один ее борт был полностью оторван, и листы наружной обшивки, медленно кружа, уносились в море. Один из них врезался в дверь, возле которой стояла на коленях Мадлен. Ее обдало дождем битого стекла. Разбился один иллюминатор, потом второй. Она свернулась калачиком на полу, ожидая своей очереди. Чем скорее, тем лучше. Теперь, когда Форрест погиб, ей незачем бороться за жизнь. Баржа то и дело ударялась о причал. По каюте летали обрывки бумаги и какие-то обломки. Мадлен увидела, как один из ее рисунков поднялся в воздух, и успела заметить, что это эскиз, над которым она только что работала. Набросок портрета мужчины, которого она любила. Закрыв лицо руками, она думала о муже, любовнике и самом верном друге, который у нее когда-либо был. Она убила его. Их задержала ее ненасытность, ее лень, ее эгоистичная страсть. Из-за нее он умирает в бушующем море. Его смерть — ее вина.

…

А впрочем, кто бы ни был виноват — она и сама едва жива. Она ожидала неминуемого конца, поэтому заслуживала прощения. Если они встретятся на небесах, может, он и простит ее. Он никогда и ни в чем ее не винил. Даже в потере их ребенка. Вокруг бушевал и ревел ураган, а голова Мадлен оставалась пустой. Внезапно она почувствовала мужа. Это был дар, которым она владела и который частенько пугал ее. Мадлен ощутила его свистящее дыхание и бешено колотящееся сердце. Он продолжал плыть, изо всех сил борясь за жизнь. Понемногу его дыхание ослабевало, пока она не перестала его слышать. Потом и сердце прекратило биться. Мадлен хотела, чтобы и ее сердце остановилось, но оно продолжало гулко стучать. С холодной беспристрастностью она подумала, что лучше утонуть, чем погибнуть под обломками. В каюту ворвалось море и закружило ее в водовороте. Она повернула голову и вдохнула, стараясь набрать в легкие больше воды. В конце концов ее сознание угасло, и Мадлен унеслась в бездну.

Глава первая

Бат Мадлен Карли Фрэнк, психотерапевт-гуманист, скромная художница, специалист по редким видам муравьев- листорезов Южной Флориды, стояла за запертыми дверями тюрьмы. Но не в качестве заключенной, а как посетитель тюрьмы с официальным на то разрешением. Одиноким узникам предоставлялась подобная поблажка — дружеские визиты таких же одиноких благодетелей с нечистой совестью. «Я прячусь за благими делами», — подумала она с кривой усмешкой. Ее совесть никогда не была кристально чистой, а после восьми лет вдовства друзья окрестили ее Мадлен отшельницей.

— Чему вы улыбаетесь? — поинтересовался Эдмунд Фьюри, объект ее благодеяний. — Вы витаете где-то в облаках, моя прелесть. Вам со мной не скучно, нет?

Ее руки покоились на краю заслонки, он потянулся, чтобы коснуться их. — Скучно? Никогда, — ответила она, качая головой.

— Все, что угодно, только не скучно. Она отдернула руку. Судьба этого заключенного интересовала ее, но Мадлен не хотела, чтобы он прикасался к ней, особенно если учесть, что именно он сотворил этими самыми руками. К тому же прикасаться друг к другу не позволяли тюремные правила.

— Все что угодно? Она засмеялась. — С моей стороны было непростительной ошибкой надеяться, что я отделаюсь подобной отговоркой. Ладно, слушайте: я околдована, взволнована, изумлена, удивлена… Что еще? — Она театральным жестом почесала затылок.

— Вам так свербит творить благие дела? Она поперхнулась смехом. Похоже, он читает ее мысли. Губы Эдмунда растянулись в улыбке, которая на его лице выглядела неестественно. Кроме того, внимание неизменно приковывали его зубы. Они были весьма необычными: их было слишком много, и на нижней челюсти они наползали друг на друга, так что казалось, будто их два ряда — прямо как у акулы. Несомненно, в наше время и в его возрасте хороший стоматолог порекомендовал бы удалить некоторые и выровнять остальные с помощью пластины. Не один раз она боролась с искушением предложить Эдмунду консультацию дантиста, но, в конечном счете, если бы его это беспокоило, он мог бы и сам решить проблему с зубами.

— Можете не отвечать, дорогая. Лучше расскажите, как прошел ваш день, — продолжал он.

— Нет, Эдмунд. Мы всегда скатываемся на разговоры обо мне. — Рассказывайте. Я люблю слушать о вашей работе. Какие загадки человеческого сознания вы решали сегодня? — На ум не приходит ничего, что было бы вам интересно, — ответила она.

— К тому же вы понимаете, что неэтично с моей стороны сплетничать о пациентах. Она перенесла вес тела на другую ногу. Для ее спины было непростым испытанием простоять целый час, разговаривая с заключенным через окно в двери камеры. В самом начале, больше года назад, Мадлен попросила сначала капеллана, а потом и самого начальника тюрьмы позволить ей заходить в камеру к Эдмунду или хотя бы сидеть на стуле в проеме открытой двери. Мистер Томсон удивленно взглянул на нее: она явно не отдает себе отчета, насколько опасен и непредсказуем Эдмунд. Эдмунд щелкнул пальцами у нее перед лицом.

— Ну! Вы же знаете, Мадлен, мне можно доверять. Я никогда вас не скомпрометирую. Запомните. Я, может, и убийца, но друга никогда не подведу. А мы с вами друзья, верно? Минуту они молча смотрели друг на друга. Сейчас они знали друг друга довольно хорошо. Правильнее сказать, он знал ее как свои пять пальцев. Видел насквозь.

— Да, Эдмунд. Я ваш друг. Она на самом деле так считала, несмотря на свое отношение к его преступлениям. Она подумает об этом на обратном пути. Длинная дорога всегда предоставляет возможность поразмыслить над такими понятиями, как искренность или, по крайней мере, компромисс в отношении ее дружбы с убийцейпсихопатом. Эдмунд прижался лицом к двери, пытаясь получше рассмотреть гостью. Она напомнила себе, что психопаты на самом деле не влюбляются, что бы им ни казалось. Он зациклился на ней, но она не слишком-то переживала из-за этого. И в его взгляде не было похоти. Однажды он признался, что сексуальная сторона жизни его больше не интересует, и она ему поверила. Все из-за матери, которая привила ему отвращение к собственному пенису, — как бы то ни было, тот, по-видимому, и так «работал не как часы». Эдмунд был преждевременно состарившимся пятидесятидвухлетним мужчиной; он никогда не был женат, не имел ни детей, ни братьев, ни сестер, ни каких-нибудь иных родственников.

— Слушайте, — сказал он, — расскажите о дьяволе… Еще одном вашем приятеле. Он на секунду нагнулся, затем поднес руку к заслонке. По ней бежал маленький желтый муравей.

— Я обнаружил немало этих жучков в своей камере.

— Вероятно, это самые истребляемые создания в цивилизованном мире, — улыбнулась.

— Это Мономориум фараонис — фараонов муравей. Они вольготно живут в госучреждениях, наверное, потому что здесь тепло и светло, а рядом большая кухня. Эти ребята знают, что им нужно. Для насекомых они очень умные. — Этот маленький парнишка хочет сказать…

— Эдмунд поднес руку ко рту и продолжил писклявым голосом: — С днем рождения, повелительница муравьев! Мадлен изумилась.

— Откуда вы узнали? — Должно быть, вы сами упоминали об этом. — Нет, я никогда не сообщаю пациентам…

— Она запнулась. — То есть я хотела сказать… Эдмунд смерил ее гневным взглядом.

— Значит, на самом деле мы не друзья. Он хлопнул ладонью по руке, и Мадлен подпрыгнула. Эта ужасная вспышка агрессии заставила ее вспомнить о том, что забрать жизнь другого человека для Эдмунда сущие пустяки. Какое-то время они стояли молча. Эдмунд покачал головой, вероятно, сожалея, что раздавил муравья. Не в его интересах отпугивать Мадлен: она единственная, кто навещает его в тюрьме.

— Черт возьми! Я смогу смириться с тем, что я ваш пациент. Все лучше, чем быть объектом благотворительности, — заявил он.

— Ох, Эдмунд, перестаньте. Вы ни то и ни другое. Она понимала, что бессмысленно пытаться отрицать или оправдываться, хотя эти глупые слова просто сорвались у нее с языка. Он задумчиво разглядывал пол, злые искорки в его глазах потухли. Его грубое морщинистое лицо резко контрастировало с гладкой, белой как снег макушкой, которая в полоске яркого света блестела, как бильярдный шар. Если бы он отпускал волосы (то есть если бы они вообще у него росли), они, вне всякого сомнения, были бы белыми — судя по белоснежным бровям и ресницам. Он был почти альбиносом, таких она раньше не встречала; по крайней мере, в Великобритании альбиносы были большой редкостью. Как-то раз она поинтересовалась цветом его волос, и он признался, что в качестве наказания за то, что он писался в постель, мать заставляла его пить отбеливающий раствор. От этого он весь стал белым (неужели подобное возможно?). Он получил ужасное воспитание, жизнь сурово обошлась с ним, поэтому неудивительно, что он выглядит настоящей развалиной. Вспомнив эту беседу о его матери, случившуюся месяцев восемь назад, Мадлен смягчилась. Глубоко внутри этого приземистого, отбеленного человека жил маленький мальчик…

На обратном пути из Роквудской королевской тюрьмы в Бат — а дорога занимала час с четвертью — начался проливной дождь. Хотя стояла середина марта, весной и не пахло. Прогноз погоды на неделю не отличался новизной, разве что обещали еще и мороз. Но, несмотря на ливень, Мадлен пришлось побороться за местечко на автостраде 4 с теми, кто выезжал за город, а потом она застряла за фургоном для перевозки лошадей на автостраде…

46

Автострада 46 проходила вдоль восточного склона узкой и крутой лощины. В низинах по обе стороны дороги тянулись поля, а потом лощина, извиваясь, как и сама дорога, под уклоном спускалась к глубокому водоему. Там внизу, между рекой Эйвон и лесистыми холмами, раскинулся древний город Бат. А еще ниже, невидимый глазу, находился другой город, возведенный искателями счастья из Римской империи на две тысячи лет раньше. Дождь прекратился, и в сгустившихся сумерках Мадлен разглядела очертания города, большое аббатство на центральной площади, освещенное голубоватыми прожекторами, что придавало ему схожесть с огромной крепостью, сделанной изо льда. Панораму города прорезали мириады церковных шпилей и одинаковых домиков цвета липового меда, сливающихся с окружающими холмами. Римские воины прибыли сюда через сорок три года после Рождества Христова, вдохновленные легендами об этой цитадели друидов. Они, вероятно, стояли над этой лощиной и смотрели на круглый бассейн реки, где росли деревья небывалой высоты, а в воздух поднимались облака пара. Там среди ржаво- красных скал били горячие источники, управляемые Сулисом — загадочным богом друидов.

…

Час спустя, когда она уже успела смыть с себя въевшийся запах тюрьмы и переодеться в простое черное платье, натянуть практичные шерстяные колготки и сапоги по колено, в дверь позвонил Гордон. Она скользнула по нему взглядом, пока он стоял в ореоле света от уличных фонарей. Он был на пару-тройку сантиметров ниже Мадлен, но она не видела в этом проблемы. Для человека такой «приземленной» профессии он был явно полон самомнения о собственной внешности. Черные джинсы, бледно-розовая приталенная сорочка, дорогой с виду пояс и туфли подчеркивали мускулистое тело. Поверх всего этого он накинул черный плащ с капюшоном. — С днем рождения! — улыбнулся он и достал из-за спины маленький букетик желтых роз. — Ты ведь сама сказала…

— Да, я не из тех старух, которые ненавидят свои дни рождения. Каждый прожитый год — ода выносливости и долговечности. Почему бы это не отпраздновать? Она запечатлела поцелуй на его гладко выбритой в салоне красоты щеке и пригласила войти.

…

— Ты восхитительно выглядишь, — засмеялся Гордон и обнял ее за талию. — Я никак не могу поверить, что ты становишься все старше и старше. Она не совсем была готова к подобным комплиментам, поэтому отстранилась от него и прошла в гостиную. — Куда ты меня приглашаешь? Он усмехнулся.

— Куда пожелаешь. Принеси-ка нам по бутылочке пива, любимая. Слегка нахмурившись, она отправилась в кухню, а Гордон подошел к большой картине, прислоненной к стене в гостиной. Это была ее последняя работа из серии «Пещеры». Мадлен принесла картину из студии на чердаке, чтобы посидеть на диване и оценить слабые и сильные стороны своей работы. Изрядное количество алкоголя высвобождало ту часть мозга, которая отвечала за способность реально смотреть на эти произведения искусства — потакание ее слабостям.

— А что сейчас пишет мой любимый специалист по муравьям? — обратился к ней Гордон. Она улыбнулась, представляя, как он наклоняет голову, пытаясь понять суть лихорадочного движения муравьев в черной, по-видимому, огромной пещере. Понимая, что на самом деле Гордона совершенно не интересует современное искусство, Мадлен не могла его винить. Он всегда демонстрировал желание и готовность с искренним интересом выслушать ее пространные комментарии, если она выказывала желание таковые дать. Единственная тема ее картин — муравьи — с самого начала заинтриговала его.

— Как видишь, — отозвалась она из кухни, — это простые муравьи, бегущие на работу и обратно. Муравьиный час пик.

— Это гигантские муравьи-монстры или их жилище — лишь крошечная трещина в тротуаре, намеренно изображенная похожей на пещеру?

— А какое объяснение тебя больше устраивает?

— Господи боже! — скрипуче засмеялся он. — Что, мой мозг подвергается обследованию? Держу пари, что это как-то связано с неким комплексом в отношении размера моего пениса. …

— Я не расслышала, — сказала она, ставя стакан на стол. — Что там с размером твоего пениса?

— Ну ты и стерва! — проворчал он и попытался схватить ее за руку.

— Иди сюда и сама проверь. Она выскользнула из его объятий и села на стул напротив. В глазах Гордона зажегся озорной огонек. Она засмеялась, не в силах решить, с ним или над ним смеется. Хотя Мадлен спала с этим человекам полтора года, она не могла воспринимать его серьезно на все сто процентов. Термин «молодой любовник» приходил ей на ум чаще, чем следовало. А справедливо ли это по отношению к нему? Она наблюдала, как его рука потянулась к бокалу. Он поднял его и оценивающе посмотрел на янтарную жидкость, потом поднес бокал к губам и на секунду поджал их, прежде чем сделать глоток. Прошла еще секунда, и он зарычал от досады. Гордон считал себя знатоком пива, а она нарочно оскорбила его чувства. Постоянно испытывая склонность к самоанализу, она задала себе вопрос: и что, испытала облегчение? Несмотря на ледяной дождь они вышли из дома и пошли вдоль канала, вдоль черной стоячей воды к верховью. На берегу, где канал впадал в реку, величественная плакучая ива опустила ветви в воду. Гордон остановился здесь, как и много раз до этого, и страстно припал к ее губам.

— Раб привычки, — прошептала она, прижимаясь к его щеке, но когда увидела, как опустились уголки его губ, тут же пожалела о своих словах. Гордон был достаточно импульсивным и обладал искаженным чувством юмора, даже если сам и не являлся объектом шутки.

— Вот и верь после этого в любовь! — резко ответил он, хватая ее за руку и ведя по железному мостику, переброшенному через реку, и под каменными арками, за которыми открывался город. Она выбрала новый рыбный ресторан неподалеку от Палтнибридж. Старинные здания тяжело нависали над рекой и казались еще массивнее из-за обилия людей в ресторане наверху. Им достался последний свободный столик. Отнюдь не в укромном местечке, а на пересечении между мужским туалетом и кухней. Устроившись за столиком, они с сожалением поняли, что ошиблись, но менять решение было поздно. Гордон был привередлив к еде и окружающей обстановке, однако вечер уже стал развиваться по непредвиденному сценарию. Ситуация усугублялась еще и тем, что он постоянно смотрел на часы.

— Ты спешишь? — поинтересовалась она, стараясь придать голосу беспечность. Он прищурился. — Разумеется, нет. Они не смотрели друг другу в глаза.

— А чем ты занимался? — спросила она после недолгого молчания. Он резко повернулся.

— Что ты имеешь в виду? Она пожала плечами.

— Вряд ли подобный вопрос требует объяснений, Гордон. Мы не виделись девять дней. Он расслабился, его губы тронула грустная улыбка.

— Сейчас я по большей части работаю в лаборатории, — ответил он.

— Изучаю находки из раскопа в Саутгейте. Ты же меня знаешь, я предпочитаю ползать на коленях по раскопкам. Как в прошлом году весной. Она кивнула, вспомнив, как он загорелся, когда нашел мастерскую сапожника: огромную коллекцию римской обуви двухтысячелетней давности вместе с инструментом для изготовления обуви и одежды из кожи. Все это сохранилось под сточной канавой, в водонепроницаемом слое глины в самом центре города. Он написал прекрасную работу о римской обуви, и его даже пригласили в США выступить с циклом лекций. …

— К черту, забудь о еде! Давай пойдем к тебе — просто для разнообразия. Он снова взглянул на часы.

— Мне нужно поменять белье, простыни и… Она долго не сводила с него взгляда. — Почему-то мне внезапно пришло в голову, что на этих простынях уже кто-то лежит. По лицу Гордона промелькнула тень, но секунду спустя его напряженные плечи расслабленно опустились.

— Брось, Мадлен, мы никогда ничего друг другу не обещали. У нас же отношения иного рода, верно? Она уставилась на него, не зная, что ответить.

— Я раньше никогда об этом не задумывалась, — наконец сказала она. «До сегодняшнего вечера. Спасибо, Эдмунд». Она не могла поверить, что была такой наивной. Критически оценивая развитие их отношений, она никогда не поднимала вопрос о верности. Он упорно настаивал на предохранении, несмотря на то что она снова и снова уверяла, что они могут обойтись без неудобств подобного рода. По словам Эммы Уильямс, ее гинеколога, беременность Мадлен практически не грозила. Она отчаянно хотела забеременеть все четырнадцать лет своего замужества, но чуда не произошло. Тем не менее Гордон педантично продолжал пользоваться презервативами. Еще бы! Его совершенно не беспокоила нежелательная беременность, все дело в венерических заболеваниях, которыми он боялся заразиться от других женщин. С его стороны очень ответственно заботиться о ее безопасности. И какая глупость с ее стороны — не сложить два и два.

— Мадлен, не злись, — сказал он, обнимая ее за плечи и заглядывая в глаза.

— Послушай, нам же хорошо вместе. Нет причин для расставания. Не считая того, что ты самая экзотическая и красивая женщина, которую я знаю, ты самая рассудительная, взрослая и независимая. Это в тебе и привлекает. Брось. Будь благоразумна. — Я подумаю над этим. Гордон еще крепче обнял ее за плечи и слегка потряс.

— Черт, не забивай себе голову! Прислушайся к сердцу.

…

— Она сейчас у тебя дома?

— Какая разница? Речь сейчас о нас.

— Дома?

— Я сейчас с тобой, разве ты не заметила?

— Да или нет? — Ну да. И скоро она меня не ждет.

— А знаешь, меня не устраивает, что другая женщина ждет в твоей постели, пока мы разговариваем, — заметила она. — Честно признаться, абсолютно не устраивает.

— Брось! Зачем обращать внимание на мелкие проступки? Сейчас я там, где хочу быть. С тобой. Мимо них прошла нарядно одетая пара под огромным зонтом, а они продолжали стоять, глядя друг другу под ноги. Мадлен не хотела никуда идти, хотя с ее волос уже начали стекать капли дождя. В ней взыграла феминистка. Проступок? Одновременно она ощутила легкий прилив гордости. Ее нельзя назвать ошибкой. Но сколько этих других? И почему? Может, она предлагала ему недостаточно? Или он неисправимый бабник? В любом случае он ясно дал понять, что не любит однообразия. На смену первому потрясению пришло негодование. В его постели какая-то девка ждет своего часа. Если это так, то правда и обратное: он пришел к ней прямо из объятий другой женщины. При этой мысли ее перекосило от злости. Мимо проехало такси, причем настолько близко к тротуару, что обрызгало обоих.

— Черт побери! — зло воскликнул Гордон, отскакивая в сторону. — Ну и куда мы теперь пойдем? Я мокрый и голодный. Мадлен раскрыла зонтик.

— Я не ханжа и не гордячка, но я не хочу в этом участвовать! Красивое лицо Гордона стало еще мрачнее. Он схватил ее за руку.

— Мне очень жаль, если я задел твои чувства. Послушай, Мадлен, я очень осторожен… они для меня ничего не значат. Значишь только ты. Она стряхнула его руку и ядовито засмеялась.

— Что-то значу? Это правда? Он преградил ей путь.

— Выслушай меня… … — Я никогда не требовала никаких обещаний! — воскликнула она, отталкивая его в сторону.

— Я ничего от тебя не требовала! Но неужели ты не мог встречаться с нами по очереди? Они не сводили друг с друга глаз. Гордон покачал головой.

— Меня уже не изменишь. Тот факт, что ты даже не пыталась, вносил свежую струю. Не стоит и начинать. Пожалуйста!

— Хорошо, — ответила она, сердито передернув плечами.

— Не буду. — Она подождала несколько секунд, но поскольку ему добавить было нечего, продолжила: — Прощай, Гордон! И направилась назад, к мосту.

— Мадлен, вернись! — крикнул он вслед. Какая-то часть Мадлен надеялась, что он побежит за ней, обнимет, скажет, что не может без нее жить. Она услышала его шаги и посмотрела через плечо. Темный капюшон плаща развевался на спине Гордона, когда он удалялся в противоположном от нее направлении. Час спустя Мадлен сидела в своей гостиной с большим бокалом рома в руках.

«Чудесный день рождения, — подумала она, — совершенно изумительный». Телефон молчал. Росария, ее мать, страдала хроническим психозом и могла забыть о дне рождении дочери. Ее отец, Невилл, был слишком известен, напыщен и эгоистичен.

Немногочисленным новым друзьям она о своем дне рождения не говорила — ну, сама и виновата. Ее коллега Джон и секретарша Сильвия, разумеется, знали о нем и уже пригласили ее на затянувшийся обед в потрясающий ресторан. Она потянулась к кофейному столику и взяла открытку, которую они подарили. «Сколько необходимо психотерапевтов, чтобы поменять лампочку?

— Разумеется, она знала ответ, но, уныло усмехнувшись, прочитала снова. — Всего один — если лампочку на самом деле нужно поменять. С любовью, Джон и Сильвия». С любовью!

От горечи и обиды Мадлен стиснула зубы. Она не плакала вот уже семь лет, с тех пор как погиб Форрест, и сейчас не собиралась давать волю слезам. Слезы были выплаканы, как будто ураган вымел из нее все чувства, оставив ей пустой и иссохшей. После многих лет целомудрия и самобичевания в ее жизни появился Гордон. Мадлен не считала, что любит его, но он ей очень нравился. А может быть, она нравилась себе в компании Гордона. У нее было такое ощущение, что он ее использовал. Он нарушил несколько неписаных правил Мадлен. Проблема была именно в этом: они прибыли с разных планет и играли по разным правилам. Слишком увлекшись самим процессом, они никогда не задумывались над тем, чтобы сравнить свои жизненные позиции. Он спас ее, заставил снова почувствовать себя женщиной. Вероятно, и она его тоже использовала. В конечном итоге возвращение в Бат не помогло. Она опять была одна. Кроме того, что Мадлен скрашивала дни матери, чего она еще добилась? Малочисленные друзья на вес золота, четыре года обучения на психотерапевта и три года практики, груды зловещих картин с изображением муравьев.

Глава вторая

Что ты ищешь, юная Мадлен? — спросил Форрест, проводя пальцем по ее носу, изгибу губ, подбородку и дальше по шее. Они лежали рядом, раскачиваясь в гамаке, привязанном между двумя индийскими березами в саду, раскинувшемся вокруг особняка в багамском стиле на Телеграф-лейн. Форрест сторожил этот дом.

— Неизвестный науке вид муравьев-листорезов, — ответила она, сдерживая улыбку.

— Ты маленькая дьяволица, — сказал он, щекоча ее голый живот. — Я спрашиваю, к чему ты стремишься в жизни. Ну, понимаешь, в глобальном смысле. Любовь, странствия, религия. Ты ведь, кажется, говорила, что твоя мать кубинская сантера? На самом деле ей хотелось кричать: «Тебя! Я искала тебя!». Но она была слишком горда. Это новое чувство, любовь, захватило ее без остатка. Ей следовало сохранять здравомыслие, иначе она просто напугает Форреста и он убежит без оглядки. — А-а, все, что ты перечислил, — равнодушно ответила она.

— Любовь, странствия, религия. Я родилась во время урагана, под покровительством богини Ойя . Она будет оберегать меня и смотреть, чтобы я не сваляла дурака… особенно когда дело касается тебя.

— Знаешь, а ты маленькая ведьма. — Он обнял ее за талию. — Иди сюда.

Языческая богиня, повелительница штормов и ураганов. недель, с того самого мгновения, когда они столкнулись велосипедами на углу Флеминг и Лав-лейн. Даже само место было счастливым. В столкновении была виновата она, но он тут же взял вину на себя. Она оцарапала плечо. Порывшись в потрепанном рюкзаке, он достал бутылку воды, чистую салфетку — из ресторана «У Ренди», она ее хранит до сих пор — и начал обрабатывать рану. Это заняло довольно много времени, и когда он в конце концов оторвался от царапины, то настоял на том, чтобы угостить Мадлен кофе, а потом докатил ее велосипед до дома. — Ух, ты здесь живешь? — изумился он, глядя на дощатый дом хаотичной постройки, а рядом с ним — величественный двухсотлетний баньян. — Значит, твой отец и есть наш знаменитый Хемингуэй от живописи? Когда Форрест ее обнимал, Мадлен испытывала смешанные чувства: у нее на душе было сразу и сладко, и горько.

Ведь совсем скоро ее здесь не будет. Папа Невилл, знаменитый Хемингуэй от живописи, и мама уже несколько месяцев постоянно ссорились. Папа хотел переехать назад в Лондон. Он говорил, что выжал из Ки-Уэста все, что тот мог дать художнику. Мама же никогда не жила нигде, кроме Ки-Уэста да еще Кубы, откуда она была родом. Она с отцом дважды ездила в Лондон и была напугана до потери сознания. Она сказала, что не увидела в городе ничего прекрасного — ни тебе цветов, ни пальм, ни запахов, ни теплого ветра. Но больше всего ей не хватало шума океана и изумительных закатов. Серое небо давило на миллионы живущих там людей, и от этого они болели. Чтобы успокоить жену, папа сказал, что они будут жить в Бате — красивом старинном городе, где бьют горячие источники и который окружен покрытыми лесом зелеными холмами. Мысль о переезде захватила Мадлен — пока она не встретила Форреста…

Он приподнялся на локте и посмотрел на нее сверху вниз. Под пронзительным взглядом светло-карих глаз она невольно вздрогнула. Все тело ее пылало. — Я сказал своему старику, чтобы он подыскивал себе другого напарника, — заметил он, — по крайней мере, на год-два, потому что я решил отправиться в путешествие. Я всегда хотел побывать в И ндии и Непале, увидеть Гималаи… А уж потом где-нибудь осяду. Ты меня понимаешь? Я собираюсь стать ловцом креветок и навсегда остаться в Ки-Уэсте. И если я сейчас не посмотрю мир, то когда же еще? Она в изумлении уставилась на него. Значит, он тоже скоро уезжает! Она почувствовала себя оскорбленной и расстроенной.

— Да-а, — вздохнула она, стараясь говорить, как искушенная женщина, — я тоже уезжаю в Англию с предками. Мой отец известен и там. Ему необходимо продать картины в Лондоне, там он сможет заработать немало денег. Этот городок стал слишком мал для него. Форрест посмотрел на нее. Мадлен приуныла, сожалея о своих словах.

— Я знаю, мы знакомы совсем недавно, но… Ты не хочешь поехать со мной? — спросил он. Господи! Какой же она была непроходимой дурой! В ее душе боролись миллионы чувств. Форрест смотрел на нее светло-карими глазами, ожидая ответа. Она потянулась, запустила пальцы в его белокурые волосы и притянула его к себе. Они поцеловались — и не впервые, но этот поцелуй был особенным. Губы его были солеными на вкус, как само море, и пахло от него теплым песком. Он три года рыбачил с отцом, его руки загрубели и покрылись мозолями. Он очень старался, чтобы не оставить затяжек на ее одежде. На ней была украшенная бисером короткая футболка и крошечная хлопчатобумажная юбка с запaхом. На нем — только шорты. Все было сброшено в заросли папоротника под гамаком. Полог из листвы американских лип окаймлял заросли виноградной лозы, закрывая влюбленных от солнца. Каскады испанского мха, свисавшего с ветвей, почти касались их обнаженных тел. Когда он стал целовать ее грудь, она подумала: «Зачем куда-то уезжать? Нигде не будет так хорошо, как здесь». После продолжительного молчания он приподнялся на локте и взглянул на нее. Его бронзовое тело блестело от пота, кончики взъерошенных волос отливали серебром.

— Тебе ведь нравится то, что между нами происходит? — спросил он.