Закрити
Відновіть членство в Клубі!
Ми дуже раді, що Ви вирішили повернутися до нашої клубної сім'ї!
Щоб відновити своє членство в Клубі — скористайтеся формою авторизації: введіть номер своєї клубної картки та прізвище.
Важливо! З відновленням членства у Клубі Ви відновлюєте і всі свої клубні привілеї.
Авторизація для членів Клубу:
№ карти:
Прізвище:
Дізнатися номер своєї клубної картки Ви
можете, зателефонувавши в інформаційну службу
Клубу або отримавши допомогу он-лайн..
Інформаційна служба :
(067) 332-93-93
(050) 113-93-93
(093) 170-03-93
(057) 783-88-88
Якщо Ви ще не були зареєстровані в Книжковому Клубі, але хочете приєднатися до клубної родини — перейдіть за
цим посиланням!
УКР | РУС

Франсуаза Шандернагор — «Селена. Кольцо Клеопатры»

...Рим. Красный город, преющий в своих древних стенах. Город, зажатый среди холмов, на вершинах которых стоят величественные храмы. Из ложбин вздымаются зубчатые башни. То тут, то там узкие дома тянутся вверх, словно набожные люди в храме, выступая над линией коричневой черепицы. Здесь все кажется устремившимся ввысь и ощетинившимся. Город, выгнувший усыпанную шипами спину…

— Это и есть их знаменитый город?! — восклицает, отодвинув занавеску крытых носилок, Александр, десятилетний сын Клеопатры, видевший в своей жизни только портовые города. — Но здесь ведь даже нет моря! А их Тибр? Если та желтая речушка, которую видно за складами, — это Тибр, то что уж тут и говорить?..

Селена ничего не отвечает. Она поворачивается к городу спиной и пристально смотрит на своего младшего брата Птолемея, который дремлет, держа в руке недоеденный пирожок. У него учащенное дыхание, и Селена думает, что у брата наверняка жар. В двух или трех километрах от места сбора городской ввозной пошлины у Капенских ворот, между кладбищем и заброшенной могилой за его пределами, носильщики резко сворачивают на аллею, обсаженную кипарисами, и останавливаются перед входом в какую-то виллу. Похоже, именно здесь Селене и ее братьям предстоит разместиться. Она будит младшего брата, ласково гладя его по щеке. Он открывает глаза и, медленно произнося слова, спрашивает:

— Мы уже приехали домой?

— Дома больше нет, Птолемей. Рим — это не дом, а всего лишь конечный пункт путешествия. Путешествия, продлившегося около года. Конец долгого пути.

«Еще одно усилие, и затем…» Затем? Не будет никакого «затем».

Солдаты грубо ставят больного ребенка на ноги. Он тут же хватается рукой за платье сестры и идет вслед за ней в атриум главного дома этого большого поместья. Селена робко просит привести врача, однако вооруженные всадники, сопровождавшие ее и ее братьев от самого Брундизия, не понимают по-гречески — даже того упрощенного международного варианта, который используется для общения в портах и на рынках.

Юных пленников заводят в дом. Внутри очень жарко. Птолемей хнычет и ложится на пол. Александр становится у окна и продолжает свои рассуждения:

— Вот отсюда хорошо видно их город… Он ужасен! И не такой он большой! Тебе следовало бы на него взглянуть… Не могу поверить, что наш папа родился в этой деревне!

Селена кладет палец на его губы и выразительно смотрит на него: а вдруг их кто-то слышит? Они не должны говорить о своем отце. Им ведь уже доходчиво объяснили: damnatio memorae. Проклятие памяти, запрет на воспоминания. Для некоторых из своих врагов римляне придумали кару похуже смерти — кару, которая продолжает действовать даже после убийства или самоубийства осужденных. Убить — этого мало: нужно уничтожить все следы нечестивцев. После того как их не стало, приказывают думать, что их никогда и не было. Изымаются все документы, имеющие какое-либо отношение к жизни этих людей — от самого момента их рождения, из них удаляют все упоминания о деяниях этих людей и о том, какие должности они занимали. Сжигаются их сочинения, уничтожаются их портреты. Их потомкам запрещают носить их имена, а всем остальным гражданам — произносить их.

За такое наказание для Марка Антония римский сенат проголосовал по настоянию Октавия, которого теперь именовали не иначе как император Цезарь. Так Октавий совершил то, что его двоюродный дедушка даже не думал совершать по отношению к Помпею, а Марк Антоний — по отношению к Бруту. В своей мести Октавий пошел очень далеко: не удовлетворившись тем, что его соперника вычеркнули из истории, он добился того, чтобы день рождения Марка Антония был причислен к дням, которые считаются неблагоприятными.

Неблагоприятный день — это нерабочий день, однако не все нерабочие дни являются праздничными. Natalis Антония теперь никогда не будет праздничным — отныне в этот день запрещалось и заниматься общественными делами, и проводить частные церемонии. Богатым запрещалось устраивать приемы, бедным — работать. На форумы никто не приходил, лавки торговцев и суды были закрыты. Ни театральных представлений, ни игр. Само собой разумеется, что римляне веками будут проклинать человека, в день рождения которого им не позволяется развлекаться и жить в свое удовольствие.

Однако если они будут его проклинать, то, получается, они не предадут его полному забвению. Они долго будут помнить, что этот негодник, доставляющий им неудобства, родился четырнадцатого января. Оплошность победителя: думать о ком-то, пусть даже и с неприязнью, говорить о ком-то, пусть даже и ругая его последними словами, — это значит все еще помнить о нем… В свои тридцать два года тяготевший к деспотизму Октавий проявлял наивность начинающего тирана.

Четырнадцатое января двадцать девятого года до нашей эры. Первый неблагоприятный день в длинной череде таких дней. Где находилась четырнадцатого января, ставшего днем забвения и тем самым днем второй смерти ее отца, Селена? В этот день она была на острове Самос, расположенном в восьмистах метрах от побережья Малой Азии, рядом с большим городом Эфес. На этом острове ее родители когда-то провели всю весну, ожидая прибытия их нового флота. Однако она, маленькая девочка, об этом не знала. Даже если бы она стала расспрашивать местных жителей, они все сделали бы вид, что ничего не знают, ничего не помнят… Damnatio memoriae.

Юные пленники провели всю зиму на этом острове под охраной римских солдат. Они дожидались императора Цезаря и его легионов: те неспешно возвращались из Александрии — столицы Египта — через Иудею и Сирию, восстанавливая контроль — царство за царством — над Азией и заставляя присягать на верность различных правителей. Они уже дошли до Евфрата — но только для того, чтобы увидеть на противоположном берегу своих непримиримых врагов парфян.

На Самосе дети подолгу смотрели в море, причем чаще всего на юг, надеясь в ясную погоду различить на горизонте Александрию. Им все время было холодно: хотя им дали шерстяную одежду и вместо одеял черные овечьи шкуры, но они то и дело дрожали и поеживались и норовили прижаться друг к другу, чтобы согреться. Разговаривали они тихо, а когда играли на каменном полу, то старались не шуметь. Селена металлическим прутом нацарапала на поверхности каменной плиты линии — получилось что-то вроде шахматной доски.

Затем они передвигали с клетки на клетку гладкие камешки, собранные на песчаном берегу. Вдоволь наигравшись, Селена мрачно спрашивала у брата-близнеца: «Как там у тебя дела с изучением произведений Гомера?» Александр шепотом декламировал ей легендарные родословные, которые все еще помнил наизусть, и несколько стихов. У них теперь не было наставника. Книг тоже. И табличек для письма больше не было. А еще они больше никогда не произносили имена своих убитых братьев, покончивших с собой родителей и уже мертвых слуг.

Чтобы выжить, они отказались от своего прошлого и вспоминали только свое долгое, полное превратностей, путешествие. Трирема, на которой их увезли из Египта, из Александрии, в тот же вечер, когда покончила жизнь самоубийством их мать, поначалу направилась — по распоряжению императора Цезаря — напрямик в Финикию и не должна была заходить в промежуточные порты. Однако когда легат, командовавший судном, захотел причалить в порту Сидона, нередкая во время летнего равноденствия буря отогнала судно далеко в открытое море. Кораблю пришлось плыть до Библа, но в этом порту не было римского гарнизона и здесь их никто не ждал. Дети сошли на берег в тех же льняных хитонах, в которых поднялись на борт, без багажа и без слуг, поскольку вряд ли можно было назвать слугами рабов, поспешно найденных прямо перед отплытием: двух юношей, помогающих совершать омовение, хранителя серебряной посуды, трех конюхов и старую привратницу. Эти люди не имели никакого опыта обращения с детьми, да и сами царские дети воспринимали их как чужаков.

За детьми ухаживали плохо и кормили их неважно. «Да как их кормить-то, если они не хотят ничего есть!» — бурчал себе под нос легат. В Библе им предложили всевозможных моллюсков и рыб, приготовленных различными способами, но они это есть не стали. Отказались и от свинины, и даже от большинства блюд из овощей, не соизволив их хотя бы попробовать.

— Там есть лук, — неизменно бормотала девочка, — а еще, возможно, лук-порей… Нам такое есть нельзя.

Они согласились съесть лишь белый хлеб и свежие финики. «Прихоти избалованных детей», — подумал легат. Да и откуда ему было знать, что Селена, оказавшись в абсолютно новой для нее жизненной ситуации, стала упорно цепляться за свою религию и на всякий случай заставлять себя тщательнейшим образом соблюдать все ограничения, предусмотренные культом Исиды? Она смутно помнила, что вроде бы приближается месяц Паофи и что скоро наступят недели, непосредственно предшествующие дню смерти Осириса — смерти, которую она теперь отождествляла со смертью своих старших братьев.

Если до дня воскрешения Осириса — этого достопочтимого бога — она будет отказываться от нечистой еды, как это делают жрецы Исиды, и распустит в знак траура волосы на плечи, то, возможно, богиня Исида смилостивится и воскресит Антилла или Цезариона? Цезариона она наверняка может воскресить, ведь он был фараоном. По вечерам перед сном Селена просила богов быть более снисходительными к ее жениху, ее убитому брату-супругу, чтобы она видела его хотя бы ночью, во сне…

Однако и в ее снах он тоже был мертв. По десять раз на дню она перестилала циновки, которые старая привратница с заскорузлыми пальцами стелила крайне неумело. «Я вдова, — кротко оправдывалась та. — Ты ведь не знаешь, что я вдова?»

Дети потребовали, чтобы им позволили спать в одной постели. Теперь ночные кошмары будили их троих одновременно. Ослабев и исхудав, дети заболели. Легат распорядился привести старого врача-иудея, и тот сразу же понял, что дети не капризничают, а соблюдают какие-то запреты. Римляне и греки — за исключением немногочисленных учеников Пифагора — таких ограничений в еде не понимали… Врач попытался сократить список продуктов, которые дети отказывались принимать.

— Относительно свинины и устриц я вас упрекать не стану, — сказал он детям. — То же самое касается некоторых видов рыб — тех, у которых нет чешуи. Однако почему вы отказываетесь есть такую рыбу, как барабулька?

— Дело не в чешуе, — сказала девочка и затем с видом матери, поучающей своего невежественного ребенка, добавила: — Тебе прекрасно известно, что все рыбы — нечистые.

Они все — сообщницы той рыбы с заостренным носом, которая съела часть Осириса — ту часть, которую свирепый Сет бросил в Нил и Исида не смогла ее разыскать...